Гул затих

Антону Скребкову

У меня с театром особые отношения. Все, что я когда-либо видел и слышал с театральной сцены за свою жизнь, у меня вызывало только два типа реакции: либо бешеный восторг, либо бешеную ярость от обиды за издевательство над драматургией и литературой.

Восторг, как правило, возникает от того, что происходящее на сцене неожиданно открывает даже в сто раз читанном тексте такой смысл, о котором ты даже не подозревал, детали и метафоры постановки вдруг делают все пространство спектакля семантически напряженным, ты понимаешь, что режиссер поработал с текстом как филолог и не просто точно воспроизвел литературный материал, а попытался своими средствами донести до тебя именно то, что драматург этим всем хотел сказать. Такое ощущение открытия у меня было, например, однажды на спектакле “Мастер и Маргарита” в постановке литовского режиссера Оскараса Коршуноваса.

Хотя многое, конечно же, зависит от зрителя. Когда я был еще ребенком, областной театр приехал с гастролями в поселковый клуб с незамысловатой пьесой о нескольких стариках, живущих в почти пустой деревне и надеющихся, что к ним когда-нибудь кто-нибудь придет. По ходу пьесы персонажи ссорились, мирились, плакали, смеялись — нечего особенного, но это была какая-то другая жизнь, показанная настолько правдиво, что она как будто была на самом деле. Там был такой эпизод: один из героев вышел на авансцену, посмотрел куда-то в темную даль зала, как будто неожиданно что-то увидел, и с сильным волнением, обращаясь к другим персонажам, сказал: “Смотрите! Идет кто-то!”. В этот момент весь зрительный зал оглянулся назад. Эпизод скорее комический, но очень хорошо иллюстрирует воздействие театра, которому верят.

А есть совершенно другой театр, он существует или сам по себе, или для околотеатральных бабушек. Здесь играют то, что написано, не терзаясь осмысливанием. В нижегородском академическом театре драмы в 2003 году поставили спектакль по пьесе С.Моэма “Священное пламя”. Театр, который все 90-е беспробудно играл комедии, вдруг решил взяться за одну из самых нетипичных пьес Моэма, которую из-за особой художественности диалогов вообще трудно понять как играть. Маразм был на столько крепок, что мы с моей коллегой весь спектакль беспрерывно хихикали на самых драматичных местах. На нас уже стали недовольно коситься со сцены, а одухотворенные искусством бабушки-театралки, сурово грозили нам свернутыми в трубку программками, готовясь в любой момент вывести нас под белы рученьки. Когда заслуженная артистка, изображающая пожилую мать, убившую своего сына из милосердия, вышла произносить слезоточивый монолог, повествующий об оном событии, мы уже не могли сдерживаться, настолько смешны были ее ужимки и трагические интонации.

Однажды в одном из московских театров смотрели “Идиота” по Ф.М.Достоевскому. В зале было от силы человек десять, и мы уселись в первом ряду. Через 20 минут после начала спектакля Марина, не выдержав стресса, ушла пить коньяк в буфет, мы с Сашей остались. По сцене расхаживала Л.Чурсина, изо всех сил изображающая юную камелию Настасью Филипповну. Она сверкала глазами на пустой зал и выкрикивала заплетающимся языком свои реплики в адрес других актеров. В какой-то момент она замолчала и неожиданно преобразилась. Она держала долгую паузу, а ее лицо в этот момент отобразило вдруг просто невероятную глубину чувств, где было и отчаяние, и унижение, и гордость, и гнев за поруганную честь. На секунду это была сама Настасья Филипповна, у меня даже мурашки по спине пробежали, настолько неожиданно из техничных театральных завываний актрисы прорвался правдивый образ. Пауза затянулась, и я обратил внимание, что Настасья Филипповна Барашкова-Чурсина с самого края сцены смотрит куда-то на первый ряд рядом со мной. Я проследил за ее взглядом и, к своему ужасу, понял, что она смотрит прямо на Сашу, который в этот момент самым непосредственным образом сладко спал, откинув голову назад. Я толкнул его в бок, он пошевелился, недовольно посмотрел сначала на меня, потом на Чурсину, а потом протяжно так зевнул. Он проснулся, и спектакль продолжился в обычном режиме. После антракта мы в зал не вернулись, хотя еще пара Сашиных всхрапываний на первом ряду, и мы спасли бы спектакль.

Таких историй у меня и моих друзей целый миллион. Эффект “Наташи Ростовой в театре” неизменно срабатывает почему-то несмотря на возраст. Особенно когда чахоточную Виолетту в “Травиате” играет оперная дива в три обхвата, а Офелию — чернокожая акселератка с бицепсами.

В 2004 году в Софии мне удалось посмотреть “Три сестры” А.П.Чехова в постановке режиссера Стояна Камбарева. Режиссер ушел из жизни в 1998 г., но актеры сохранили спектакль и играли его для нас бесплатно специально в память о великом драматурге в год столетия со дня его смерти, но и в память о своем режиссере. Спектакль шел на болгарском языке, но это было совершенно не важно, тем более, что текст пьесы мне хорошо известен. Актерская игра, музыка, реквизит, сценические трансформации пространства — все было невероятным попаданием в смысл и эстетику Чехова. Ощущение уходящей надежды в конце спектакля было настолько личным, что становилось жутко. Вот это был настоящий театр. Но, к сожалению, таких историй у меня очень мало.